Прoсмoтрoв:
364
Кoммeнтaриeв:

В истoрии рaбoтaют двa нeписaныx прaвилa. Пeрвoe: для вeликиx исторических свершений необходимо напряжение всех ресурсов, а потому не бывает достижений без жертв. И второе: историю пишут победители.

Именно поэтому одни реформаторы входят в неё как герои, а другие – как законченные злодеи. Вот например:

На этих людях не просто много, а ОЧЕНЬ МНОГО крови. Однако думать и говорить об этом не принято. Почему? Потому что есть «стрелочники», специальные фигуры «для битья»:

Первые двое «хорошие» именно потому, что следующие двое «плохие».

Мрачная репутация царя Иоанна IV (Грозного) создана историком Карамзиным, который опирался сочинения немецких авантюристов Таубе и Крузе, английского посла Флетчера, прибывшего в Россию уже после смерти Иоанна, итальянского наёмника на польской службе Алессандро Гваньини (Польша в это время воевала с Россией) и обличительные письма эмигранта князя Андрея Курбского.

При этом сам же Карамзин был вынужден признать, что «Добрая слава Иоаннова пережила его худую славу в народной памяти… Народ… чтил в нем знаменитого виновника нашей государственной силы, нашего гражданского образования».

Репутация Берии сложилась из работ публицистов и «придворных» (партийных) историков, непосредственно подотчётных Хрущёву – активному организатору репрессий 1937 года.

Предлагаем вашему вниманию отрывок из интервью охранника Лаврентия Берия, ветерана КГБ СССР полковника в отставке Ивана Алексеевича Малиновского, которое опубликовано в 4-м номере журнала «Родина» за 2019 год.

И.А. Малиновский

* * *

«— Обстоятельства ареста помните?

— Да разве забудешь! Это было в пятницу 26 июня 1953 года, через три с половиной месяца после смерти Сталина. В тот день мы находились в Сосновке. Берия, как обычно, уезжал в Москву после полудня. Мне показалось, Нина Теймуразовна была чем-то взволнована, по крайней мере, провожая мужа до машины, что-то возбужденно говорила ему и активно жестикулировала руками. Я стоял в стороне и не прислушивался. Лаврентий Павлович, напротив, выглядел совершенно спокойным, расслабленным, смотрел на жену и улыбался. Пиджак нес в руке.

Ближе к вечеру приехал начальник 1 -го отдела 9-го управления МВД CCCР, которому мы подчинялись. С ним был взвод солдат. Полковник Васильев лично сменил охрану на всех постах. Это выглядело странным. Нам приказали сдать оружие — и пистолеты, и автоматы с запасными рожками. Собрали в дежурном помещении, сказали: «Отдыхайте пока». А какой тут отдых? Было понятно: что-то происходит, но никаких объяснений никто не давал. Связь к тому времени уже не работала — ни городская, ни правительственная.

Так и просидели в неопределенности до четырех часов ночи. Потом за нами пришел автобус. Говорят: вас вызывают в ЦК партии, нужно дать показания. А когда проезжали по площади Дзержинского, неожиданно свернули в Фуркасовский переулок, а оттуда — прямиком во внутренний двор Лубянки. И сразу в тюрьму…

Руки назад, выходить по одному…

Ну, думаю, все, приплыли.

— Страшно было?

— А кому приятно оказаться в такой ситуации? С нами сразу стали обращаться как с преступниками или заключенными. Тщательно обыскали, цивильную одежду приказали снять. Я был в новом костюме, который только-только успел пошить, на руке — командирские часы, в кармане — полученная накануне зарплата. Выдали какую-то полосатую робу, словно в кино об арестантах, посадили в одиночную камеру, где даже унитаза или дырки в полу не было, вместо этого — параша, металлический бочонок с крышкой.

Вот так и сидел.

— На допрос вызывали?

— Ни разу. Но и спать по ночам не давали: едва глаза прикроешь, тут же колотят сапогом в железную дверь. Свет не выключали сутками, а лампа яркая, мозг сверлит! Без сна очень тяжело, хуже любой пытки. К концу недели наяву проваливался в забытье. Кормили плохо, на обед приносили два засохших куска хлеба и миску похлебки из гороха или чечевицы. Я почти не ел, в горло не лезло. Думал, что дальше со мной будет.

— И что?

— Отпустили! Вернули вещи, документы, деньги, часы. Взяли подписку о неразглашении. Мол, если станут спрашивать, где были, отвечайте, что находились в служебной командировке.

Выхожу на улицу, не веря своему счастью, что отделался легким испугом, а там наши ребята стоят. Меня ведь не одного посадили, а всю группу, дежурившую 26 июня. Человек, наверное, тридцать. Удивительно, но тех, кто в тот день находился дома, вообще не тронули.

Куда идти? Было очень рано, даже метро не открылось. Большинство парней жили в Троице-Лыково, ну, я и позвал компанию к себе на «Маяковскую»… Некоторые отказались, а часть согласилась.

Пришли, разбудили Шуру. Она спросонья ничего не поняла, испугалась: какие-то незнакомые, обросшие щетиной мужики ломятся в комнату… Нам же на Лубянке бриться не давали, отобрали все принадлежности. Потом жена признала меня, заохала, быстро собрала на стол. Мы молча выпили по стопке водки, закусили хлебом с салом и свежими огурцами.

А что было говорить? И без слов все понимали, что произошло…

Шура потом все донимала меня расспросами: «Ваня, расскажи, где был? Что случилось?»

— Когда вы узнали о судьбе бывшего начальника?

— Информация просачивалась по капле. Позже выяснилось, что Хрущёв заранее готовил арест Берии, подговорил военных, начиная с маршала Жукова. Была дана команда: «Приходить с огоньком». Иначе говоря, с оружием.

Знакомый начальник караула в бункере штаба Московского военного округа на улице Полины Осипенко потом рассказывал мне, будто бы Берия сидел у них под усиленной охраной, пока решались формальности с его арестом. Может, так и было, но я до сих пор считаю, что Лаврентия Павловича казнили в день задержания, а документы суда сфабриковали задним числом, лишь бы придать видимость законности. Слишком Хрущёв ненавидел и боялся Берию, чтобы даже ненадолго оставлять его в живых».